Двуногие и пернатые
Голубь возвратился к нему в вечернее время, и вот свежий
масличный лист во рту у него... Ветхий завет
Каркнет "nevermore" он
По Эдгару По
Э. Багрицкий
Это рассказ о двух днях, которыми завершилось наше пребывание в Грозном. Рассказ -- не жанр, а запись того, что я рассказываю родным, знакомым и незнакомым ,если согласны слушать.
Действующие лица названы подлинными именами. Каждый вправе дополнить меня, оспорить мои свидетельства и соображения.
Борщев Валерий Васильевич, Рыбаков Юлий Андреевич и я -- депутаты Государственной Думы. Но что Дума? Что Дума? Ничего не может. Ушел-де поезд... в Аушвиц
Бездумно генералы множат
Число убитых и убийц.
Сегодня -- не когда-то, где-то
Руками смертников-салаг
Над Грозным, как Варшавским гетто,
Победно поднят грязный флаг.
Иного не дано. Не испачкав в саже и пепле, не водрузишь трехцветное полотнище на обугленном скелете рескома.
11 января 1995 года
Ночью шел снег, утром проклюнулось солнце, и с крыш капают чернила. На разбитом балконе -- забытый хозяевами кусок баранины. Святочные синички ( на меня ноль внимания) пируют и весело звенят.
Отсюда, с четвертого этажа, виден весь двор. Пересекая его, два ополченца с гранатометами через плечо вздымают сжатые кулаки:
-- Аллах акбар!
Улица Красных фронтовиков. Дома добротной, еще "культовой" кладки, за забором -- то, что осталось от госпиталя, и трибуна стадиона "Динамо". На месте детской площадки -- воронки и кучи мусора.
Валерий Васильевич и я поднимаемся в нашу бывшую квартиру ,чтобы побриться. Зеркало в ванной на месте.
Когда средства массовой информации еще в ноябре сообщили, что наш дом разбомблен ("С.А. Ковалев, слава Богу ,отсутствовал"), мы восприняли это как ложь. Но это была не ложь. Это было пророчество.
Вечером того же дня, когда Адамыч отбыл в москву поднимать веки Вию, -- снаряды или ракеты (тут можно спорить без конца) разнесли в пух и прах нашу прежнюю квартиру на четвертом этаже, и новую на втором.
Мы только что закончили трапезу. Ахнуло, рамы из окон, двери настежь, дым, пламя. Подгоняемый Валерием и Юлом, чихая и кашляя, на ногах ботинки Адамыча, в руках -- свои, я сам не знаю как оказался в подвале.
С той поры и обитаем здесь, в маленьком отсеке, вместе с гостеприимным семейством Исламбека
Утро начинается с похода за водой. Бидон и два ведра. Перебегаешь через простреливаемую улицу, спускаешься в подвал, гораздо более глубокий, чем наш, и ждешь своей очереди, чтобы подставить ведра под струйки пока еще прозрачной влаги. Час-полтора на всю операцию.
Потом, как и сегодня, восхождение на четвертый этаж и поход к разбитым гаражам с оглядкой на небо и по большой нужде.
Ко всему привыкает человек. Пользуясь минутами затишья, во двор вылезают жильцы. Женщины что-то варят на костерках. Бабушка прогуливает внучку. Грудного младенца вынесла подышать русскоязычная мама.
Юл, мой зять, держит у уха карманный приемник. Он сменил Петровского в "бандформировании имени Ковалева". Рядом с ним -- три любознательных старика: старик-коммунист, старик-научный работник и старик-еврей.
-- Говорит радиостанция "Свобода"!
Султан, тоже немолодой, хозяин нашей последней квартиры, молча сует мне откуда-то добытую сигарету. Курим, прислушиваясь к не столь отдаленной канонаде.
-- Бьют по рескому. Туда не пройти.
-- И обратно, иначе бы Лечо вернулся.
-- Лечо с Розой давно?
-- Едва ли.
Со стороны стадиона чей-то автоматчик в кого-то постреливает. То ли острастку дает, то ли корректирует минометные залпы.
-- Это не минометы, а гаубицы.
-- Нет, это Град.
Военная машина наехала на нас и вот уже неделю буксует, постепенно превращая здания в развалины, среду обитания в "конституционное пространство". "Единая и неделимая". "Патриотизм".
Прервав досужие размышления, заглушая уже привычные звуки, с неба на тебя, именно на тебя, обрушивается нарастающий клекот.
- "Грачи" прилетели!
"Грачами" называют здесь пилотов Грачева с их "точечными ударами". Наискосок уносится стая голубей. Люди ныряют в подвал, захлопывая за собой обитую железом дверь.
-- Ельцин же обещал не бомбить!
-- Это все из-за депутатов! Из-за них...
Толчок, как будто подземный. И по всему подвалу. задувая свечи, проходит волна.
Тихо-тихо. Только слышно, как скребется в двери дворовый пес с умной мордой ньюфаундленда. Ему не хватило места. А как хочется вниз, к двуногим, в общий комок вздрагивающей протоплазмы.
-- Никак пронесло? А за депутатов ты извини, пожалуйста, не права. Без них, может, нас давно бы завалили
-- Завалят еще, не дай, Господи.
-- Аллах акбар!
выглядываем на свет Божий. Пес тычется носом в ладонь. Голуби как ни в чем не бывало воркуют на куче мусора. На стадионе постреливает автоматчик.
--Пойду налажу паяльную лампу, -- говорит Исламбек, -- а то кишка кишке кукиш кажет. Правильно я говорю?
Полный и усатый, он похож на Саддама Хусейна, знает это и с удовольствием пародирует диктатора. Женой, сестрой и свояченицей командовать не мудрено. Чеченские женщины, не в пример нашим, чтут разведчиков популяции. А вот детишки -- с ним сложнее. Исламбекович -- чуть меньше моего внука, его вполне вразумляет легкий подзатыльник. А Исламбековну, ровесницу Юловой Юльки, никакими репрессиями не унять.
-- Моя сволочь, -- рычит "Саддам Хусейн", вкладывая в непонятное дочке русское слово столько нежности, что только вмешательство матери избавляет его от атак с тыла и флангов.
Во дворе иссеченный осколками автобус Исламбека.
-- Хотел вывезти их, да сам видишь.
Юл опять ловит "Свободу". Старик-коммунист спорит со стариком-научным работником: кто виноватее -- Сталин, Ельцин или Гайдар, Дудаева ругают оба. И мы с Валерием Васильевичем затеваем спор чисто русский -- "бессмысленный и беспощадный". Валерий Васильевич, человек верующий, отстаивает честь науки, а я, старый сциентист, несу её почем зря.
-- Парапсихопиротехника! Интелльная подстилка ВПК!
-- Вы становитесь невозможным, Михал Михалыч. -- И, дернув плечом, Борщев оставляет меня наедине с моим раздражением.
Черные мысли кружатся в голове. Меряю шагами расстояние между подвалом и аркой. Там, при выходе на улицу, росло фруктовое дерево. Снарядом его выкорчевало. Заломанные ветви и обнаженная розовая древесина. Помню, как когда-то пела мама: "Ворон к ворону летит..."В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый. Град обреченный -- не чистое поле. И обгоревшие трупы танкистов -- сам видел -- клюют не вороны, а обычные голуби, сизые, белые и самой невероятной раскраски.
Смешно упрекать пернатых, не они сеют смерть. Но я о пижонстве, свойственном двуногим. Оно, это пижонство, как его не называй: честь мундира, верность присяге или компетентность, -- имеет последствием разрушения, убийства, разбой. Ко мне подходит старик-еврей. Он часто делится со мной своими сторонними и очень верными наблюдениями. В Израиле, должно быть, со временем исчезнет эта исключительная способность стороннего видения, как идиш, как юмор Шолома Алейхема, как грустная улыбка человека, способного сострадать и чужому горю. -- А вы, Михал Михалыч, не еврей?
-- Нет, -- отвечаю я, хотя мне неприятно и нелегко в данном случае говорить правду.
И вспоминаю, как давным-давно, сто лет назад, я с моей младшей дочерью приезжал сюда, в Грозный, к другу юности Давиду Мазуру. Встречавший нас Давид бежал по перрону.
-- Брата встречаете? Вы с ним как две капли, -- улыбалась с подножки проводница.
Да что проводница! Дочь Мазура Мирьям, когда мы на автобусе приехали в Кизляр, всплеснула руками:
-- Ой, дядя Миша! Вы еще больший еврей, чем папа!
И таты в Кизляре и Дербенте не сомневались: к Давиду в гости приехал брат. Побывал я на Кавказе,
Видел горы и базар,
Принят был за ашкенази,
У мазуриков-хазар.
Возвратясь к себе в Тверскую,
Замерзаю и тоскую.
И пока я не замерз,
От тоски зверея,
Привези мне, тепловоз,
С Терека еврея. Теперь Мазуры на исторической родине. А я вот здесь. Белая ворона, вообразившая себя голубем мира.
-- Михал Михалыч, кажется, опять "грачи"!
-- Вот он, смотрите! Сокол, орел двуглавый, "Су... двадцать пять"! Во тьме подвала мысли не становятся светлее. Об опасности фашизма мы говорили и писали много. Нам было ясно: фашизм -- это война. Полвека прошло после уничтожения гетто в Варшаве. и депортации чечено-ингушского населения подручными Берии. Сегодня не свастика и не серп и молот, а чернобыльский пернатый мутант, принятый за эмблему возрождения России, осеняет бойню, механизированный погром, войну против маленького народа. Баркашовы и Жириновские, Невзоровы и Лимоновы оказались не авангардом черных сил, а обозной командой, тыловым обеспечением кровавой авантюры, развязанной Егоровым, Степашиным, Грачевым и Ериным при прямом попустительстве гаранта -- гм! -- Конституции... Не первый раз телега оказывается впереди лошади. Эта война, как бы она идеологически ни камуфлировалось, означает наступление фашизма.
-- Что Вы сказали, Михал Михалыч?
-- Да вот хочу прощения у вас попросить, Валерий Васильвич! Не сердитесь. Конечно, я перегнул палку. Наука прекрасная вещь, да только дуракам досталась.
-- Может быть, пойдем наверх, вечерним воздухом подышим?
-- С удовольствием.
Зарево пожаров, осветительные ракеты, трассирующие пули.
-- Как вы думаете, Адамыч найдет нас?
-- Найдет... Юлий Андреевич, вы бы не высовывались на свет.
-- Мы с вами тут как пионер в рассказе Пантелеева. А что поделаешь?
-- Ничего не попишешь.
По "Свободе" читают отрывок из "Хаджи-Мурата". Слушаем, как завороженные. "Непротивление злу... " Никто, пожалуй, не воспел так стихийное сопротивление машине насилия, как Лев Николаевич, и притом на старости лет.
-- Господа депутаты! Кончайте гулять и двери за собой не забудьте запереть. Как бы кто из наших-ваших гранату не бросил в подвал!
Ввинчиваемся ужами в наш спальный отсек. "Тепло и сыро". Мелкокалиберная лампочка от аккумулятора освещает не настолько, чтобы можно было читать, но в картишки переброситься -- пожалуйста.
-- Говорят, будто наш министр обороны тоже играет в дурака и всегда проигрывает.
-- Как и вы, Михалыч.
-- ЦК большевиков, Крупская пишет, в 1905 году в Финляндии коротало время за картами.
-- А Валерий Васильевич очень похож на дедушку Ленина.
Шустрые Исламбековичи карабкаются на Юла и на меня, лопочут по-чеченски, и никакого языкового барьера, кроме родительских подзатыльников. Наконец их укладывают спать. Исламбековна, слава Богу, поправилась. Детей подземелья, стариков и раненых пользуют самозваные доктора из журналистов, попавших, как и мы, между молотом (завод "Красный молот") и наковальней (реском, он же президентский дворец). Молодцы: добыли кое-какие медикаменты в разбитом госпитале и под огнем ходят из подвала в подвал, кого перевяжут, кому дадут таблетку, кого просто утешат. Во главе их -- Лена Петрова, "Дважды два", со стеариновой свечкой, девица-кавалерист. Как-то её схватили фээскашники, но отпустили -- ввиду отсутствия белых колготок. Нашего соподвальника, раненного осколком в пах, она буквально выходила. Минуй её шальная пуля и злой глаз.*
Укладываюсь. О семье лучше не думать. Перетасовываю, как карты, сильных мира сего. Этот надут, как индюк, тот -- гусь лапчатый с самоуважением на длинной шее. И предельная ситуация не избавляет от тщеславия. Тщеславие выделяется, как пот, растет, как дурной волос. Я это не от других, по себе знаю. Когда первый раз над головой прошелестела, уронив на нас проволочку, управляемая ракета, а команда "Ложись!" не успела дойти до моего сознания, я, глядя на упавшего Петровского, произнес (хорошо, что мысленно): "Стыдно, господин офицер". Петровский -- добрый товарищ и не трус. А я не князь Андрей. Тем не менее желание хотя бы словесно попетушиться явно проявило себя. Впадаю в сон.
12 января 1995 года.
-- Вставайте, Михал Михалыч, к вам гонец от Сергея Адамыча!
Выбираемся друг через друга. В проходе со свечой Аркадий Желудков, корреспондент "Известий", уже писавший о нас.
-- Знакомьтесь, это Усман.
Колеблющееся пламя выхватывает из тьмы бронежилет, как панцирь, каску, задевающую потолок, лицо, нет, -- лик... Помните иллюстрации Врубеля к Лермонтову? Гонец, посланец, витязь.
-- Я сталкер, -- говорит Усман, --здесь, в Грозном, все ходы и выходы знаю. Вам я помогал воду тащить из подвала. А Осовцова раньше видел по телевизору. Смотрю: ходит туда-сюда, очень расстроенный. "Вы из группы Ковалева?" -- спрашиваю. "Да, а что?" -- "Своих ищете?" -- "Да что искать, -- отвечает, -- не попасть к ним, машину еще на мосту разбили". "А я, -- говорю ему, -- приведу их сюда, за минутку, только машина из Назрани к вечеру чтоб была. Конечно, риск. Но ночью, с помощью Аллаха, проведу. Конечно, если они согласяться рискнуть".
--Рискнем?
--Рискнем!
Тогда так. Сейчас четыре утра. Выходим через пять минут. Я иду первым, за мной по одному след в след. Что делаю я, то и вы. Не курить, по-русски не разговаривать, ногами не шаркать. Аркадий (на нем тоже бронежилет) замыкает. Вопросы есть?
Какие там еще вопросы! Прощаемся с семьей Исламбека. Женщины плачут, и не только женщины, благо темно. Уже во дворе обнимаюсь со стариком-евреем, стариком-коммунистом и стариком -- научным работником.
-- Храни Вас Бог, -- говорит старик-коммунист.
Выходим в арку, где воронка и выкорчеванное дерево. Улица Красных фронтовиков. Серые дома с черными провалами окон, битый кирпич под ногами, стекла, провода и ветки, срезанные осколками. Напряженная тишина рядом. Слева, справа, спереди и сзади -- гул и треск. Спасительная мгла, колеблемая заревом и вспышками. Сталкер наш слегка прихрамывает, но движется бесшумно, как тень. Вдруг вспышка магния, нет -- молния, но молния, которая может только присниться: замедленная молния. Усман присаживается на корточки и замирает. Мы тоже сидим под слепящим светом. Ползут мимо тени раненых деревьев. Сердце стучит о ребра, хотя должно бы уйти в пятки. Ох, сейчас врежут! Как ни странно, не врезают. Наконец осветительная ракета укрывается за громадой здания. Вперед! Из легких с кашлем выходит воздух, задержанный с перепугу.
-- Аллах акбар! -- вполголоса произносит Усман.
-- Аллах акбар! -- отзывается подворотня.
Ныряем в нее и идем проходными дворами. Дыра в стене. С трудом втискиваюсь, спасибо Аркадию -- толкает сзади. Зачем-то я прихватил чемоданчик с грязным бельем, да и шуба на мне, спасавшая раньше от холода, теперь кажется невмерно жалкой. Вижу, что наши исчезли в подъезде. За ними. Какой-то коридор. И тьма египетская. Куда сворачивать -- налево или направо?
-- Подождите, Михал Михалыч, -- шепчет Желудков, -- схожу посмотрю.
Вытираю со лба. Жду.
-- Сюда! Дайте руку.
Оказываемся в помещении с окнами. Усман, Валерий васильевич и Юл ждут нас, прилепившись к стене.
-- Улица простреливается. Бегом. Дистанция два-три шага.
Перебегаем и уже на той стороне, за каменной стеной, слышим: пах-пах-пах!
-- Проснулся, соколиный глаз.
-- А у них что, приборы ночного видения?
-- Тихо! Аллах акбар!
И опять карабкаемся по битому кирпичу, один дом, другой.
-- Стоп, -- говорит Усман. -- На той стороне гостиница "Кавказ", правее, видите, реском.
Как не видеть -- черный небоскреб в фейерверке трассирующих пуль.
--За мной.
Вторым бегу я, и, как мне кажется, след в след. Как вдруг... Выражение "провалиться мне на этом самом месте", знаете ли, очень точное. У меня опыт по этой части. Когда мы (еще Ковалев и вся компания) разговаривали с Александром Васильевичем, командиром десантников, в горящей пятиэтажке у вокзала, моя левая нога неожиданно ушла в подполье. Ощущение не из приятных, но тогда я стоял, а тут на полном ходу правой ногой в канализационный люк. И крышка, перевернувшись, бьет по бедру. Натуральная мышеловка. Пытаюсь вытянуть ногу и встать. Подбежавший Валерий -- откуда силы столько! -- за шкирку дергает меня и вырывает, как пробку из бутылки. Вбегаем в гостиницу "Кавказ". Нога цела, хоть и ободрана. Байковые кальсоны помогли.
-- Аллах акбар!
-- Аллах акбар!
Хромаю за хромым сталкером по вестибюлю, усыпанному стеклом. Здесь должны были, по сведениям из "компетентных источников", квартировать афганские моджахеды. Их даже просили не покидать здание до налета "грачей". Налет был, но ни одна бомба не попала в заведомо пустой "Кавказ". Окрестным домам досталось, а тут только стекла на всех этажах вдребезги. За "Кавказом" какие-то сожженные строения, дерево поваленное, ларьки. Парламент.
-- Передохнем, -- говорит Усманю -- Теперь, если перебежим мост, будем живы.
Вспышки разрывов у рескома, мертвый танк, мертвое пространство через реку.
Валерий Васильевич шевелит губами, наверное, молится. У Юла лихой вид: одно ухо у шапки вверх, другое вниз. Аркадий тяжело дышит -- бронежилет под демисезонным пальто. Глаза Усмана сверкают антрацитом.
-- Смотреть под ноги. По сторонам не смотреть. Тронулись!
Голова вобрана в плечи, во рту сухо, сердце колотится, а ноги работают, как железные. Пах! Над нами эта самая замедленная молния. Не останавливаемся. Тени с той стороны тянутся к нам, будто желая помочь. Провода, камни, куски металла, воронки -- все отчетливо. Когда уже дыхание на исходе и даже на страх не остается сил, падаем на асфальт -- и уже, как выясняется, по ту сторону мертвого пространства моста. Светящиеся пунктиры штрихуют наш след, разлетаются брызгами, задев перила или мотки проводов. Спуск, обходим дворами какие-то солидные и безмолвные строения. Переулок, из-за угла внезапно вырастают силуэты танков.
-- Соженные. Не наступите на трупы. Примета плохая.
Широкая улица. Чтобы не спотыкаться, идем по асфальту проезжей части. Позади -- всполохи огня, впереди -- наши тени, то вырастающие, то уползающие под ноги. Слева церковь. Валерий васильевич снимает шапку и крестится. Я тоже снимаю шапку. Совсем не как Вольтер. Вольтерььянство -- преднамеренная выдумка, благовоспитанный жест, демонстрация уважения к тому, что чтут другие. А я... "Господи" -- сказал я по ошибке
Сам того не думая сказать.
...Божье имя как большая птица
Выпорхнуло из моей груди
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади. Сегодня бывшие богоборцы вместе с Лужковым восстанавливают храм Христа Спасителя, а завтра, быть может, российские бомбы сравняют с землей эту грозненскую церквушку, давшую приют десяткам русскоязычных стариков и старух. В ней служат отцы Петр и Анатолий. Я помню отца Петра, стоявшего рядом с Валерием Васильевичем под пулеметным огнем. Ветки, сбитые пулями, падали им на головы. Потом у 68-летнего священника начался нервный тик, да и Валерий Васильевич стал часто дергать плечом.
-- Аллах акбар!
Своему подельнику, Николаю Солохину, я как-то подарил пародию на песню, популярную в годы нашего детства:От Москвы до самой до Казани,
От Казани и до Колымы
Отбывают люди наказанье,
Наказанье, Коля, -- это мы.
Тяжела ты, шапка Мономаха,
Как желудок, голова пуста.
Нету Бога, окромя Аллаха,
Только жаль распятого Христа... В стране, где годами воспитывалось бескультурье, даже пробуждение религиозных чувств несет на себе печать этнической обособленности и ксенофобии.Неужели это правило? Тем отраднее видеть исключения из него.
Вот наш сталкер.
-- Бог нам его послал, -- скажет потом Валерий Васильевич.
-- Не Бог, а Адамыч, -- автоматически возражу я. На самом деле, что подвигло Усмана предложить свои услуги Осовцову и рисковать жизнью ради нашего спасения? Уж точно не корысть, не тщеславие. И не мы первые и не мы последние будем спасены им.
-- Можете передохнутьи перекурить, -- улыбается он. "Вот вы и в Хопре".
От ближайшего дома отделяются две тени.
-- Аллах акбар! -- Аллах акбар!
Ополченцы с автоматами. Голова одного в бинтах. Обмен репликами по-чеченски. Имя Ковалева. Улыбаются, пожимают нам руки.
-- Идите свободными!
Прекрасно пожелать встречному доброго утра, мне очень по душе наш еще не изжитый деревенский обычай говорить даже незнакомому "здравствуйте". И неужели вайнахи -- чеченцы и ингуши, у которых приветствие означает пожелание свободы тебе, не станут полноправными хозяевами в собственном доме?
Идем предместьями. Нога саднит, в боку покалывает. Чтобы взбодрить нас, Усман декламирует рубайи Омара Хайяма.
-- Да, потрепанный вид у господ депутатов. Ужо опишу вас, -- говорит Аркадий.
-- Люмпен-депутаты.
По мере того как светлеет, обнаруживается наш более чем неприглядный вид. Жирный чеченский чернозем, а также копоть превратили даже приличную дубленку Борщева в пятнистую униформу. О Юле и о себе умолчу.
"Бандформирование имени Ковалева".
Пересеченная местность, одноэтажные, часто заколоченные дома. Там и сям лежит снег. В центре мы его не видели. В центре слишком жарко. Сворачиваем с дороги, тропинка, довольно скользкая, узкий проход между выбеленными заборами. Тявкают собаки.
-- Сюда.
Усман стучит в дверь. В окне загорается свет. Снимаю ботинки. Для этого необходимо: а) согнуться; б) распустить шнурки. пальцы, как ватные. Наконец эта задача решена и я попадаю... в рай. Тепло и сухо.
Мелькают какие-то лица. Возгласы. Я жму руку и представляюсь... Кому бы вы думали? Аркадию Желудкову, успевшему сбросить пальто, снять бронежилет и принятому мною за хозяина.
-- Ну, Михал Михалыч, канализационный люк явно вскружил вам голову!
-- Это Валерий Васильевич устроил мне такую встряску. Чуть из шубы не вытряхнул.
В комнате приемник. Говорит громко и внятно, подмигивает зеленым глазом. Ложусь возле него на ковер.
-- Сначала чайку попейте!
Встаю по частям: на четвереньки, потом опираясь на стул. На кухню не иду -- шествую.
Чай крепкий и сладкий. Хлеб -- вкуснейший белый хлеб, которого мы не видели с Рождества. Чувствую, как воскресает моя бренная плоть. Тут как тут журналистка с микрофоном. Эксклюзивное интервью. Отвечаю на вопросы: да, в Грозном уже месяц; нет, в подвале рескома только три дня; да, уничтожение города -- это преступление; да, мы и теперь выступаем за переговорный процесс... Говорю, а в голове вертится глупая присказка полувековой давности:
""Ничтяк, оперимся", -- сказал индюк, вылезая из супа". А приемник подпевает мне голосом Окуджавы: "мы перья белые свои почистим". Засыпаю с микрофоном у рта.
Стыдно сказать, какая радость переполняет каждую клеточку тела, когда просыпаешься в сухой и светлой комнате, опасность где-то далеко, еле слышно, как она бухает и ахает, а газовая печка -- вот она...
Нет, это не Erfurcht vor dem Leben, а голый эгоизм, едва прикрытый пухом тщеславия.
Постскриптум
Приехав в Москву, я почувствовал:у меня вырастают крылья. Митинг? Пожалуйста, выступаю на митинге. Пресс конференция? Пожалуйста, говорю до тех пор, пока средства массовой информации не начинают сматывать удочки. Жена сунула мне под мышку градусник -- выше тридцать девяти.
-- Пневмония, -- сказали врачи и отправили меня в Кремлевку.
Уколы, горчичники, банки, массаж -- все, что положено больному с депутатскими привилегиями. В палате телефон, и в палате я один.
-- А знаете ли, голубчик, что вице-премьер Егоров делит с вами лечебное пространство?
-- Неверморе! -- прокаркал я и выписался досрочно.
С инициаторами чеченской авантюры у меня не может быть точек соприкосновения.
_____
*она, видимо, погибла в 1996 году http://www.memo.ru/hr/hotpoints/chechen/itogi/d4-06.htm
Это отрывок из книжки М. Молоствова "Из заметок вольнодумца". Просто тираж 1000 экз. и в интернете её нет
Подписаться на:
Комментарии к сообщению (Atom)
Комментариев нет:
Отправить комментарий