пребывания на борту, когда я уже хорошо восстановил свое здоровье, наступило

      XXXIX

     Вид величественных построек, обширных, роскошных, гигантских,  -  улиц,

наполненных мужчинами и женщинами в  белых  и  цветных  одеждах,  украшенных

драгоценными   каменьями,  -   цветов,   растущих   на   крышах   дворцов  и

перекидывающихся от террасы к террасе фантастическими петлями и  гирляндами,

- деревьев  с раскидистыми  ветвями,  покрытыми  густой листвой, - мраморных

набережных,  глядевших в реку, -  лотосов,  растущих густо  внизу у  берега.

Серебристые звуки музыки раздавались из  тенистых  садов и  крытых балконов;

каждая красивая деталь виделась мне  более явственно, чем резьба из слоновой

кости на эбеновом щите. Как раз напротив того места,  где  я  стоял (или мне

казалось,  что я  стоял)  на палубе корабля,  в  деятельной гавани  тянулась

широкая улица,  раскрывающаяся  в  громадные  скверы,  украшенные  странными

фигурами  гранитных  богов  и  животных; я  видел  сверкающие  брызги многих

фонтанов  при  лунном  свете  и  слышал тихий  настойчивый  гул  беспокойных

человеческих масс, толпившихся на площади, как пчелы в улье.

     Слева я  различал громадные бронзовые ворота, охраняемые сфинксами; там

был сад,  и из этой тенистой глубины до меня доносился женский голос, певший

странную  дикую  мелодию.  Тем временем звуки  марша,  которые  раньше всего

долетели  до моего  слуха,  звучали все ближе  и  ближе, и тотчас я  заметил

приближающуюся  большую  толпу с  зажженными  факелами и  гирляндами цветов.

Скоро  я  увидел  ряды жрецов  в  блестящих  одеждах,  унизанных  каменьями,

горевших, как солнце. Они двигались к реке,  и с ними шли юноши  и маленькие

дети, тогда как по  обе стороны девушки в белых  покрывалах и с  венками роз

скромно  выступали,   по   временам  колыхая  серебряными  кадильницами.  За

процессией жрецов шла царственная  особа между  рядами рабов и слуг: я знал,

что это был властелин "Города Прекрасного", и я почти сделал движение, чтобы

присоединиться к  оглушительным радостным  крикам, которыми он был встречен!

За его свитой следовал  белоснежный паланкин, несомый девушками, увенчанными

лилиями. Кто занимал его?.. Какая драгоценность  его страны заключалась там?

Я был охвачен необыкновенным желанием узнать  это. Я  следил за белой ношей,

приближающейся к пункту моего  наблюдения; я видел, что жрецы  расположились

полукругом на набережной реки.  Царь был в середине,  а волнующаяся, шумящая

толпа  - вокруг;  раздался звон медных  колоколов, смешавшийся с  барабанным

боем  и резкими звуками тростниковых  труб, и  среди  света  горящих факелов

белый  паланкин  был  поставлен   на  землю.  Женщина,  одетая  в  блестящую

серебряную  парчу,  вышла оттуда, как сильфида из морской пены, но  она была

закрыта  покрывалом;  я  не  мог  различить  очертания  ее  лица,  и  острое

разочарование в  этом было  настоящей мукой  для меня.  Если  б я только мог

увидеть ее, думалось мне,  я узнал бы нечто, о чем  до сих  пор  никогда  не

догадывался!

     -  Подними,   о,   подними  скрывающее  тебя  покрывало,   дух   Города

Прекрасного! - молил я внутренне. - Так как я чувствую,  что  прочту в твоих

глазах тайну счастия!

     Но  покрывало не поднялось... Музыка производила варварский шум  в моих

ушах... Блеск яркого света ослеплял меня, и я чувствовал,  что  погрузился в

темный хаос, где, как  я воображал, я гнался за луной, которая летела передо

мной на  серебряных крыльях,  затем... Звук  могучего баритона, распевавшего

легкую  песенку  из  современной  оперы-буфф, смутил  и  поразил меня,  и  в

следующую   секунду  я  уже  дико  уставился  на  Лючио,  который,  свободно

развалившись в своем шезлонге, весело напевал ночному безмолвию и пустынному

пространству песчаного берега, перед которым неподвижно стояла наша барка. С

криком я бросился на него.

     - Где она? - воскликнул я. - Кто она?

     Он взглянул на меня, не отвечая, и, загадочно улыбаясь, высвободился из

моих рук. Я отодвинулся, растерянный и содрогаясь.

     - Я видел все, -  пробормотал я, - город... жрецов... народ...  царя...

все, кроме ее лица. Отчего оно было скрыто от меня?

     И невольно настоящие слезы навернулись  мне на глаза. Лючио  следил  за

мной, видимо, забавляясь.

     - Какой  бы  вы были "находкой" для первоклассного "спирита"-обманщика,

проделывающего  свои  фокусы  в культурном и легко поддающемся  одурачиванию

лондонском обществе! - заметил он. - На вас, по-видимому, преходящее видение

произвело могущественное впечатление.

     -  Вы хотите сказать мне, - с  жаром  говорил я, - что то, что я сейчас

видел, не более, как мысль вашего мозга, переданная моему?

     - Несомненно, - ответил он. - Я знаю, каким был "Город Прекрасный"! И я

был в состоянии нарисовать его вам на холсте моей памяти  и представить его,

как  законченную  картину, вашему внутреннему  зрению,  так  как у  вас есть

внутреннее  зрение,  хотя,  как  большинство  людей,  вы пренебрегаете  этой

способностью и не осознаете ее.

     - Но кто она была? - упрямо повторил я.

     - "Она" была царская фаворитка.  Если она скрыла свое  лицо от вас, как

вы жалуетесь, я очень сожалею, но, уверяю вас, это не была моя ошибка. Идите

спать, Джеффри; вы выглядите  расстроенным. Вы дурно воспринимаете  видения,

между тем они гораздо лучше действительности, поверьте мне.

     Я как-то не мог ему ответить. Я быстро  оставил его и сошел вниз, чтобы

заснуть, но все мои мысли были жестоко  спутаны, и я более, чем  когда-либо,

был подавлен  чувством  усилившегося  ужаса -  чувством, в  котором  таилась

какая-то  неземная  сила.  Это  было  мучительное  ощущение,  оно  временами

заставляло меня убегать от взгляда глаз Лючио; иногда, в самом деле, я почти

трусил  перед ним: так велик  был неопределенный страх, испытываемый  мною в

его присутствии.  Мне это  не  было внушено  видением  "Города Прекрасного",

потому что  это, в конце концов, было только явлением гипнотизма, как он мне

сказал,  и как я с радостью себя убедил. Но вся его  манера внезапно  начала

поражать меня, как она никогда раньше меня не поражала.

     Если в моих чувствах в нему медленно происходила какая-то перемена, то,

несомненно,  и он  изменился  ко мне.  Его властное обращение сделалось  еще

более  властным;  его  сарказм  -  более  саркастическим;  его  презрение  к

человечеству  обнаруживалось  более  открыто  и выражалось  чаще.  Однако  я

восхищался им  так же, как всегда; я наслаждался его  разговорами, какими бы

они ни были - острумными, философскими или  циничными.  Я не мог представить

себя без его  общества. Тем  не менее сумрак моего  духа  увеличивался; наша

нильская  экскурсия  сделалась  для меня бесконечно  томительной - до  такой

степени,  что прежде, чем мы достигли половины пути нашей поездки по реке, я

стал страстно желать возвратиться и окончить путешествие.

     Инцидент, случившийся в Люксоре, еще более усилил это мое желание.

     Мы оставались там  несколько дней, исследуя область и посещая развалины

Фив  и  Карнака, где  были  заняты  раскопкой могил. Однажды  был  обнаружен

нетронутый  красный  гранитный саркофаг: в  нем находился  покрытый  богатой

живописью гроб,  который был  раскрыт в  нашем присутствии и содержал в себе

тщательно изукрашенную мумию женщины. Лючио  показал себя  сведущим в чтении

иероглифов и перевел кратко и точно историю тела, написанную внутри гроба.

     - Танцовщица при дворе царицы Аменартесы, - объявил он мне и нескольким

заинтересованным зрителям, окружавшим саркофаг, -  которая по причине многих

грехов  и  тайных  преступлений,  сделавших  ее  жизнь нестерпимой  и ее дни

полными развращенности,  умерла  от  яда,  принятого из собственных  рук  по

приказанию  царя и в присутствии  исполнителей закона.  Такова история леди,

сокращенная. Конечно,  есть много других  деталей. По-видимому, ей был всего

двадцатый год. Но,  -  и он улыбнулся, оглядывая свою маленькую аудиторию, -

мы  можем  поздравить  себя с  прогрессом по  сравнению  с этими,  чрезмерно

строгими, египтянами. Грехи танцовщицы, на наш взгляд,  не слишком серьезны.

Не посмотреть ли нам, какова она?

     Это предложение не встретило ни одного возражения, и я, который никогда

не присутствовал при развертывании мумии, следил за процедурой с интересом и

любопытством.  Когда  одно  за  другим  были  сняты  благовонные  покрывала,

показалась длинная коса каштановых волос; затем  те, что были приглашены для

работы,  с  величайшей   осторожностью  и   помощью   Лючио   приступили   к

развертыванию ее лица.

     Когда это было сделано, болезненный ужас охватил  меня:  потемневшие  и

жесткие, как пергамент, черты были мне знакомы, и когда появилось все  лицо,

я  мог  бы  громко крикнуть: "Сибилла!" -  так как  она была похожа на  нее,

ужасно  похожа,   и  когда  слабые  полуароматические-полугнилостные  запахи

завернутых  полотен дошли до меня, я,  пошатнувшись, отпрянул  назад, закрыв

глаза. Непреодолимо я вспомнил  о  тонких французких  духах,  которыми пахла

одежда Сибиллы, когда я нашел ее мертвой; то и это нездоровое испарение были

так сходны. Человек, стоявший  около меня, увидел, что я наклонился,  как бы

падая, и подхватил меня.

     -  Я боюсь, что солнце слишком  сильно  для вас, - сказал он ласково. -

Этот климат не всем подходит.

     Я  принудил  себя улыбнуться  и пробормотал  что-то  о  головокружении;

затем,  придя в  себя, я боязливо  взглянул  на  Лючио,  который внимательно

рассматривал мумию со странной улыбкой.

     Вдруг, нагнувшись над гробом, он  вынул кусочек золота тонкой работы, в

форме медальона.

     -  Это, я думаю, должен быть портрет танцовщицы, - сказал он, показывая

его  жадным  и  восклицающим  зрителям.  -   Настоящий  клад!   Удивительное

произведение  древнего  искусства  и,  кроме  того,  портрет  очаровательной

женщины. Вы так не думаете, Джеффри?

     Он протянул мне медальон, и я рассматривал его с болезненным интересом:

лицо было восхитительно прекрасно, но, несомненно, это было лицо Сибиллы.

     Я не  помню, как я  прожил остаток  этого  дня. Вечером, как только мне

представился случай поговорить наедине с Риманцем, я спросил его:

     - Видели ли вы... узнали ль вы?..

     -  Что  умершая  египетская танцовщица  похожа на вашу жену, - спокойно

продолжил он. - Да, я тотчас  же это заметил. Но это не должно  дурно влиять

на вас. История повторяется. Почему бы и красивым женщинам  не  повторяться?

Красота всегда имеет  где-нибудь  своего двойника: или  в прошедшем,  или  в

будущем.

     Я больше ничего не сказал, но на  следующее утро я был  совсем болен  -

так болен, что не мог встать с постели и провел часы в беспокойном  стенании

и  раздражающих  болях,  которые   были   не  столько  физическими,  сколько

нравственными.  В  отеле  в  Люксоре  жил  врач,  и  Лючио, всегда  особенно

внимательный  к  моему  личному  комфорту, тот  час же  послал за  ним.  Тот

попробовал  мой  пульс,  покачал  головой  и  после  небольшого  размышления

посоветовал  мне  немедленно оставить  Египет.  Я выслушал его предписание с

едва скрываемой  радостью. Стремление  уехать  из этой "страны старых богов"

было напряженным и лихорадочным; я проклинал обширное и  страшное  безмолвие

пустыни, где Сфинкс выражает презрение к пошлости человечества, где открытые

могилы и гробы выставляют еще раз на свет  лица, похожие на те, что мы знали

и любили в свое время, и где  нарисованные истории рассказывают нам о тех же

самых вещах, как и наши современные газетные хроники, хотя и в другой форме.

Риманец с  охотной готовностью  приводил в  исполнение приказание  доктора и

распорядился о  нашем возвращении в  Каир, а оттуда  в Александрию  с  такой

быстротой,  что  мне  ничего  не  оставалось  желать,   и   я  был  исполнен

благодарностью за его явную симпатию.

     В короткий промежуток  времени, благодаря обильной кассе,  мы вернулись

на нашу  яхту и были на  пути, как я цумал, в Англию или во  Францию. Однако

мы, по идее Лючио, плыли мимо берегов Ривьеры, но мое старое доверие  к нему

почти   возвратилось,   и  я   не   противоречил  его  решению,   достаточно

удовлетворенный,  что мне не  пришлось  оставить  свои  кости  в  населенном

ужасами  Египте.  И  не  раньше, как  через  неделю или  десять  дней  моего

пребывания на борту, когда я уже хорошо восстановил свое здоровье, наступило

начало  конца  этого  незабвенного путешествия  в такой страшной  форме, что

почти  погрузило  меня  во тьму смерти,  или, скорее  (теперь скажу,  выучив

основательно  мой  горький урок),  в блеск  той загробной  жизни, которую мы

отказываемся признавать,  пока не  унесемся в ее исполненном славы или ужаса

вихре.

     Однажды  вечером, после  быстрого  и  интересного плавания по гладкому,

залитому  солнцем  морю,  я  удалился  в  свою  каюту,  чувствуя  себя почти

счастливым.

     Мой  дух  был  совершенно  спокоен,   моя  вера  в  моего  Лючио  опять

восстановилась,  и  я  могу  добавить,  что также  вернулась  ко  мне старая

высокомерная вера в себя. Разнообразные горести, которые я переносил, начали

принимать неясный образ,  как вещи давно прошедшие;  я опыть с удовольствием

думал о  силе моего финансового положения  и  мечтал  о второй женитьбе  - о

женитьбе на Мэвис Клер.  Я в душе поклялся, что другая женщина не будет моей

женой - она, и одна она, будет моей! Я не предвидел затруднений на этом пути

и,  полный приятных грез и иллюзий, быстро уснул. Около полуночи я проснулся

в  смутном  страхе и  увидел  свою каюту залитую ярким красным светом, точно

огнем. Первой моей мыслью было,  что яхта  горит;  в следующую  секунду меня

парализовало ужасом: Сибилла  стояла предо мной... Сибилла, дикая, странная,

корчившаяся от мук,  полуодетая, размахивающая  руками и  делающая отчаянные

жесты;  ее  лицо  было таким, как  я видел  его в последний раз  -  мертвое,

посинелое   и   безобразное;   ее  глаза   горели   угрозой,   отчаянием   и

предостережением мне. Вокруг нее,  как змея,  извивалась гирлянда пламени...

Ее губы двигались, словно она силилась заговорить,  но ни один звук не вышел

из них, и, когда я глядел на нее, она исчезла. Тогда, должно быть, я потерял

сознание, потому что, когда я проснулся, был  уже яркий день. Но это видение

было только  первым из многих подобных, и, наконец, каждую  ночь я  видел ее

такой  же, окутанной пламенем, пока я чуть не сошел с ума  от страха и горя.

Мое мучение не поддается описанию, однако я ничего не сказал Лючио, который,

как  мне  чудилось,  внимательно  следил  за мной. Я  принимал  усыпительные

лекарства, надеясь  обрести  покой,  но  напрасно:  я  просыпался  всегда  в

определенный час и всегда видел этот огненный призрак моей  мертвой жены - с

отчаянием в ее  глазах и непроизносимым предостережением на  устах. Это было

не  все. Однажды в солнечный  тихий  полдень я  вышел один  в  салон яхты  и

отшатнулся,  пораженный, увидев моего  старого  товарища  Джона Кэррингтона,

который сидел за столом с пером в руке, подсчитывая счета. Он наклонился над

бумагами; его лицо было морщинисто  и очень бледно,  но он так был похож  на

живого  человека,  так  реален, что я  назвал  его  по  имени; он оглянулся,

страшно улыбнулся  и исчез.  Дрожа всем телом, я понял, что  второй  ужасный

призрак прибавился  к  тягости  моих дней,  и,  сев,  я  попробовал  собрать

рассеянные силы и  рассудок и придумать, что можно было сделать. Несомненно,

я  был  болен:  эти  привидения  предостерегали  о  болезни мозга. Я  должен

стараться строго контролировать  себя, пока не  доберусь до Англии,  а там я

решил  посоветоваться с лучшими  врачами и отдать себя на их попечение, пока

окончательно не поправлюсь.

     -  Тем временем,  - бормотал я сам себе, -  я ничего  не скажу...  даже

Лючио. Он бы только улыбнулся... и я бы возненавидел его...

     Здесь  я  прервал  себя.  Было   ли  возможно,  чтобы  я   когда-нибудь

возненавидел его?

     Безусловно, нет.

     В  эту ночь  для разнообразия я спал  в  гамаке на  палубе,  в  надежде

избавиться от  полуночных  призраков,  отдыхая на открытом  воздухе.  Но мои

страдания только усилились. Я  проснулся  по  обыкновению... чтоб увидеть не

только  Сибиллу,  но также,  к  моему  смертельному  ужасу,  трех призраков,

которые появились в  моей  комнате  в  Лондоне в ночь  самоубийства  виконта

Линтона.

     Они были точь-в-точь такими  же, только  на этот раз их посиневшие лица

были открыты и повернуты ко мне, и, хотя их губы не двигались, слово "горе",

казалось,  было  произнесено,  так  как  я  слышал,  как  оно  звучало,  как

погребальный колокол,  в  воздухе и  на  море... И  Сибилла с  ее мертвенным

лицом,   окруженная  пламенем...  Сибилла   улыбалась  мне  улыбкой  муки  и

раскаяния... Боже!  Я больше не  мог  этого  вынести. Спрыгнув  с гамака,  я

побежал на  край корабля, чтобы броситься в холодные  волны... Но  там стоял

Амиэль с непроницаемым лицом и хорьковыми глазами.

     Я уставился на него, потом разразился хохотом:

     - Помочь мне! О нет. Вы ничего не можете  сделать.  Я хочу отдохнуть...

но я не могу спать здесь... Воздух слишком густой, и звезды горят жарко...

     Я  остановился;  он  глядел  на   меня  со  своим  обычным  насмешливым

выражением.

     - Я  сойду к себе в каюту, - продолжал я, стараясь говорить спокойно. -

Я там буду один, быть может.

     Я  опять  невольно  и  дико расхохотался  и,  отойдя от него  неровными

шагами, спустился вниз по лестнице, страшась оглянуться из боязни увидеть те

три фигуры судьбы, преследующих меня.

     Очутившись  в  каюте,  я с  бешенством  запер  дверь  и с  лихорадочной

поспешностью схватил  ящик с пистолетами. Я вынул  один и  зарядил  его. Мое

сердце  жестоко стучало,  я опустил глаза в землю, боясь, что  они  встретят

мертвые глаза Сибиллы.  "Нажать курок, - шепнул я -  и все кончено! Я буду в

покое,  бесчувственный,   без  болезней,  тяжелый.  Ужасы  не  будут  больше

преследовать меня... я усну..."

     Я  поднял  оружие  к правому виску,  но вдруг  дверь каюты открылась, и

Лючио заглянул.

     -  Простите,  -  сказал  он,  заметив  мое  положение,  -  я   не  имел

представления, что вы заняты. Я уйду.  Я ни за  что на свете не хочу  мешать

вам.

     Его улыбка имела что-то дьявольское в своей  тонкой насмешке;  я быстро

опустил пистолет.

     -  Вы говорите это! - воскликнул я  с тоской. -  Вы говорите  это, видя

меня так! Я думал, вы были моим другом!

     Он взглянул прямо на  меня... Его глаза  расширились и светились смесью

презрения, страсти и скорби.

     - Вы думаете, - и опять страшная  улыбка осветила  его бледные черты, -

вы ошиблись! Я ваш враг.

     Последовало тяжелое молчание. Нечто мрачное и неземное  в его выражении

ужаснуло меня...  Я задрожал и  похолодел  от  страха.  Машинально я  уложил

пистолет в ящик, а  затем взглянул  на Лючио с  бессмысленным  удивлением  и

диким  состраданием,  видя,  что  его  мрачная фигура,  казалось,  выросла и

поднималась  надо  мной,  как  гигантская  тень  грозовой  тучи.  Моя  кровь

заледенела  от  необъяснимого  болезненного  ужаса...  Затем   густая   тьма

заволокла мой взор, и я упал без чувств.

• Авария на трассе Владивосток — Находка унесла две человеческих ...